– Да не ссы, ты! Мочи сильнее! Да сильнее я тебе говорю!
Дед не выдерживает и берёт чашку с водой и одним размашистым движением выплёскивает из неё воду.
Дед не мой. Алёнкин дед. Подружка моя – Алёнка. И нам по четыре года. И я стригу ей чёлку.
Вообще, до этого я никогда не видела, как надо стричь чёлку, но в тот момент ни меня, ни деда, ни Алёнку это не смущало.
Белое солнце играет с кружевной занавеской, отбрасывая узоры везде куда достало. Стоит жара и воздух плавится, а в квартире, кажется, его можно даже пощупать. Время идёт медленно. Ножницы в моих руках поблёскивают на свету. По лицу Алёнки стекает вода из кружки. От деда пахнет вишенёвой наливкой.
Собственно, поэтому дед и не стрижёт Алёнку:
– ТрЭморрр у меня, девки, а стричь надо. Ейная мать велела.
Ейная – это алёнкина. В тот момент было страшно её ослушаться, хотя и задание не мне поручено. Казалось, придёт «ейная мать» и покажет нам кузькину. Поэтому, неуверенной детской рукой и под возгласы деда «Не ссы!» я добросовестно стригла Алёнку.
Здесь и зародилась, наверное, моя добросовестность.
Когда волосы высохли, случился апофеоз моего перфекционизма. Волос на чёлке Алёнки практически не было. Дед ретировался, бросив короткую фразу:
– В глаза не лезет. Хорошо. Я курить.
Я и Алёнка были довольны. По крайней мере признаков недовольства она не подавала. И вообще стойко и молча выдержала весь процесс. Может так заведено у них было. Молча переносить процесс. Столько лет утекло, поди разберись сейчас.
Вечером таки был скандал. «Ейная мать» пришла его устраивать моей. Да не на ту напала. Вообще все знали, что моя мама из разряда «Не на ту напали».
Скандал закончился так же быстро как начался:
– Нет, ну, Оль, ну погляди чё твоя натворила. Ну не коза ли? Да я её сейчас сама так обкромсаю!
– Не хрен с алкоголиком ребёнка оставлять. И свою научи, чтобы стояла за себя, когда чувствует неладное.
Дверь закрылась. Я ликовала. Мама приобняла меня, потрепала кудряшки на моей макушке и выдохнула:
– Что ж ты блять себе то так не постригла?!
Закатное солнце играло уже с нашей клетчатой жёлто-коричневой шторой, расчерчивая комнату на ровные полосы. «Ейная мать» уже не казалась чем-то страшным. В мире в этот момент вообще ничего не было страшным.
Мама, я люблю тебя.
